Опубликовано в рубрике Axмaтoвa пишeт, чтo любoвь к пoэзии – рeдкoe у xудoжникoв кaчeствo, и oнa встрeчaлa eгo eщe тoлькo у Тышлeрa. Нe знaю – сo свeчoй нe стoял. С другoй стoрoны, aмoрaлизм xудoжникa нe умaляeт eгo искусствo. Будучи с ливoрнскoгo дeтствa бoлeн чaxoткoй (oт нee oн и умeр 35-ти лeт в 1920-oм), oн нe прeдупрeждaл o своей болезни ни друзей, ни любовниц и кой-кому досталась от него коварная палочка Коха. В Модильяни талант сочетался с монструозностью. Что несомненно — Амедео и Анна увлеклись друг другом, в одном из писем он назвал ее своим “наваждением” (“une hantise”) и часто повторял, что они понимают друг друга как никто. У него была голова Антония и глаза с золотыми искрами – он был совсем не похож ни на кого на свете». Тем более, Ахматова была «изогеничной», и ее портретировали многие замечательные художники, включая наших Натана Альтмана и Александра Тышлера, но это вовсе не значит, что она с ними спала.
Портреты и обнаженки, скульптура и рисунки Модильяни изумительны и ни с чем не сравнимы. А что знал Гумилев об их отношениях? Их связывала тяга к поэзии и искусству: они не любили и любили одних и тех же — в минус уходили эрудит-сатирист Анатоль Франс и «декламатор» Виктор Гюго, зато они часами шпарили стихи Малларме, Бодлера, Верлена. Натурщица или любовница, какую это играет теперь роль? И тем не менее, пусть я покажусь старомодным, но допускаю, что между Анной и Моди, как его называли близкие, – по крайней мере, в первый год знакомства — были платонические отношения, хотя Ахматова и позировала ему голой, лежа: на этих рисунках линии ее тела волнистые, волнующие, возбуждающие – это ли не повод приписать им интимные отношения? Да, я был влюблен в Модильяни с ранних лет – и до сих пор. Однако жаловался он не на нищету или непризнание, а только на то, что «окружен плотным кольцом одиночества». В мае 1918 года, Гумилев, когда зашла речь о Модильяни, сказал Ахматовой, что это «пьяное чудовище», и поведал жене, что художник устроил скандал из-за того, что Гумилев в компании говорил по-русски. Но будущее, которое, как известно, бросает свою тень задолго перед тем, как войти, стучало в окно, пряталось за фонарями, пересекало сны и пугало бодлеровским Парижем, который притаился где-то рядом. Правда, она не любила Гумилева, противилась замужеству и уступила только, когда он угрожал застрелиться. По общему признанию, да и судя по сохранившимся портретам, Модильяни был красив, как бог. Модильяни был не просто типичный представитель парижской богемы, а супербогемщик, ведущий беспорядочный образ жизни (включая сексуальный), переезжающий с места на место, вечно без копейки («сантима») в кармане, алкаш и наркоман (гашиш, кокаин, опиум). А тем более – в смягченной форме – доктор Джекилл и мистер Хайд. Модильяни много рисовал Ахматову обнаженной — вот эти его «ню» и представлены в ахматовском зале, и кой-кто из его биографов без тени сомнения пишет о них как о любовниках. Хотя он дружил с Пабло Пикассо, Хаимом Сутиным, Жакобом Эпштейном, Жаком Липшицем и Морисом Утрилло, он пошел в искусстве своим путем, не примыкая ни к какому модному течению. Нью-Йорк. Он – итальянец, она — русская, а говорили по-французски, и Модильяни, по ее словам, обращался к ней на «вы» («vous»). Его какой-то волшебный, неземной колорит – сочетание сини и охры, тончайшие абрисы, склоненные яйцеобразные головы, чуть искаженные контуры, полузакрытые или закрытые глаза – его ни с кем не спутаешь, он никому не подражал и невозможно подражать ему, поэтому он не оставил после себя никакого направления в искусстве (зато как легко подделывать его картины – отсюда прорва модильяновского фальшака). Да, мораль и искусство лежат в разных плоскостях, но искусство не оправдывает аморализм. Он никогда не писал натюрмортов, излюбленного тогда жанра, от него остался всего один пейзаж – только портреты и лежащие обнаженки, которые в юности сводили меня с ума. Зачем Модильяни быть кубистом или фовистом, когда он был Модильяни! Еще как! Художнику Осипу Цадкину («юный бог») или поэту Максу Жакобу, который, несмотря на близкую и долгую дружбу с Модильяни, написал о нем, что это «самый неприятный человек, которого я знал. А, может, это была запоздалая сцена ревности? Знал ли Модильяни, что Гумилев муж его бывшей подружки? Дыхание искусства еще не обуглило, не преобразило эти два существования, это должен был быть светлый предрассветный час. Хотя возможно: он любил рисовать и писать своих любовниц (но не только). Женщина свободных нравов, без предрассудков, она не была связана любовно-матримониальными обязательствами: замужество было вынужденным. Пусть Модильяни не был ни гением, ни злодеем, но пушкинская антитеза – совместны ли гений и злодейство – встает перед нами. Когда они встретились с Ахматовой, ему было 26 (а сказал, что 24, и не сразу признался, что еврей), Ахматовой – 20, и она только что вышла замуж за Гумилева. Модильяни знал наизусть всю «Божественную комедию» своего соотечественника Данте. Высокомерный, раздражительный, бесчувственный, испорченный»? И все божественное в Модильяни только искрилось сквозь какой-то мрак.
Кому верить – Гумилеву («чудовище») или Ахматовой («божественное»)? Какие бы они ни были эти отношения, Ахматова оставила о своем Моди восторженный мемуар:
«Вероятно, мы оба не понимали одну существенную вещь: все, что происходило, было для нас обоих предысторией нашей жизни: его – очень короткой, моей – очень длинной.